Сказка о воспитании родителей... (с инет-простора)

[Lena Lesnaya]

Как-то раз один человек вернулся поздно домой с работы, как всегда усталый и задёрганный, и увидел, что в дверях его ждёт пятилетный сын.

— Папа, можно у тебя кое-что спросить?

— Конечно, что случилось?

— Пап, а сколько ты получаешь?

— Это не твоё дело! — возмутился отец. — И потом, зачем это тебе?

— Просто хочу знать. Пожалуйста, ну скажи, сколько ты получаешь в час?

— Ну, вообще-то, 500. А что?

— Пап… — сын посмотрел на него снизу вверх очень серьёзными глазами.

— Пап, ты можешь занять мне 300?

— Ты спрашивал только для того, чтобы я тебе дал денег на какую-нибудь дурацкую игрушку? — закричал тот. — Немедленно марш к себе в комнату и ложись спать!.. Нельзя же быть таким эгоистом! Я работаю целый день, страшно устаю, а ты себя так глупо ведешь.

Малыш тихо ушёл к себе в комнату и закрыл за собой дверь. А его отец продолжал стоять в дверях и злиться на просьбы сына. «Да как он смеет спрашивать меня о зарплате, чтобы потом попросить денег?» Но спустя какое-то время он успокоился и начал рассуждать здраво: «Может, ему действительно что-то очень важное нужно купить. Да чёрт с ними, с тремя сотнями, он ведь ещё вообще ни разу у меня не просил денег». Когда он вошёл в детскую, его сын уже был в постели.

— Ты не спишь, сынок? — спросил он.

— Нет, папа. Просто лежу, — ответил мальчик.

— Я, кажется, слишком грубо тебе ответил, — сказал отец. — У меня был тяжелый день, и я просто сорвался. Прости меня. Вот, держи деньги, которые ты просил. Мальчик сел в кровати и улыбнулся.

— Ой, папка, спасибо! — радостно воскликнул он. Затем он залез под подушку и достал еще несколько смятых банкнот. Его отец, увидев, что у ребенка уже есть деньги, опять разозлился. А малыш сложил все деньги вместе, и тщательно пересчитал купюры, и затем снова посмотрел на отца.

— Зачем ты просил денег, если они у тебя уже есть? — проворчал тот.

— Потому что у меня было недостаточно. Но теперь мне как раз хватит, — ответил ребенок. — Папа, здесь ровно пятьсот. Можно я куплю один час твого времени? Пожалуйста, приди завтра с работы пораньше, я хочу чтобы ты поужинал вместе с нами.

---

Сказка о личном имуществе.

[Lena Lesnaya]

С просторов и-нета.

Однажды отец богатой семьи решил взять своего маленького сына в деревню, на ферму чтобы показать сыну насколько бедными могут быть люди. Они провели день и ночь на ферме у очень бедной семьи. Когда они вернулись домой, отец спросил своего сына:
- Как тебе понравилось путешествие?
- Это было замечательно, папа!
- Ты увидел насколько бедными могут быть люди? – спросил отец.
- Да.
- И чему ты научился из этого?
Сын ответил:
- Я увидел, что у нас есть собака в доме, а у них четыре пса. У нас есть бассейн посреди сада, а у них – бухта, которой не видно края. Мы освещаем свой сад лампами, а им светят звёзды. У нас патио на заднем дворе, а у них - целый горизонт.
Отец лишился дара речи после этого ответа сына.
А сын добавил:
- Спасибо, папа, что показал мне насколько богаты эти люди.

---

Нил Гейман "Снег, зеркало, яблоко."

[karaba]

Одна из моих любимейших историй. Красивая, пугающая и завораживающая.
Стоит вам ее прочесть, и вы уже больше никогда не сможете читать исходную сказку по-старому.

Снег, зеркало, яблоко

Я не знаю, чем она была. Никто из нас не знает. Родившись, она убила свою мать, но и это недостаточное объяснение.

Меня называют мудрой, но я далеко не мудра, хотя и провидела случившееся обрывками, улавливала застывшие картины, притаившиеся в стоячей воде или в холодном стекле моего зеркала. Будь я мудра, то не попыталась бы изменить увиденное. Будь я мудра, то убила бы себя еще до того, как повстречала ее, еще до того, как на мне задержался его взгляд.

Мудрая женщина, колдунья — так меня называли, и всю мою жизнь я видела его лицо во снах и отражении в воде: шестнадцать лет мечтаний о нем до того дня, когда однажды утром он придержал своего коня у моста и спросил, как меня зовут. Он поднял меня на высокое седло, и мы поехали в мой маленький домик, я зарывалась лицом в мягкое золото его волос. Он спросил лучшего, что у меня есть: это ведь право короля.

Его борода отливала красной бронзой на утреннем солнце, я узнала его — не короля, ведь тогда я ничего не ведала о королях, нет, я узнала моего возлюбленного из снов. Он взял у меня все, что хотел, ведь таково право королей, но на следующий день вернулся ко мне, и на следующую ночь тоже: его борода была такой рыжей, волосы такими золотыми, глаза — синевы летнего неба, кожа загорелая до спелости пшеницы.

Когда он привел меня во дворец, его дочь была еще дитя, всего пяти весен. В комнате принцессы наверху башни висел потрет ее покойной матери, высокой женщины с волосами цвета темного дерева и орехово-карими глазами. Она была иной крови, чем ее бледная дочь.

Девочка отказывалась есть вместе с нами.

Не знаю, где и чем она питалась.

У меня были свои покои, а у моего супруга-короля — свои. Когда он желал меня, то посылал за мной, и я шла к нему и удовлетворяла его, и получала от него удовлетворение.

Однажды ночью через несколько месяцев после моего приезда ко мне пришла она. Ей было шесть. Я вышивала при свете лампы, щурясь от дыма и неверного мерцания пламени. А когда подняла глаза, увидела ее.

— Принцесса?

Она молчала. Глаза у нее были черные, как два уголька, волосы — еще чернее, а губы — краснее крови. Она поглядела на меня и улыбнулась. Даже тогда, в свете лампы, ее зубы показались мне острыми.

— Что ты делаешь в этой части дворца?

— Я есть хочу, — сказала она, как сказал бы любой ребенок.

Была зима, когда свежая еда — все равно, что мечты о тепле и солнечном свете, но с балки в моем покое свисала связка яблок, высушенных и с вынутыми косточками. Сняв одно, я протянула ей.

— Вот, возьми.

Осень — пора высушивания и заготовок, время сбора яблок и вытапливания гусиного жира. Тогда же близился праздник середины зимы, когда мы натираем гусиным жиром целую свинью и начиняем ее осенними яблоками, потом мы жарим ее в очаге или на костре и готовим пироги и клецки на шкварках.

Взяв у меня сушеное яблоко, она стала кусать его острыми желтыми зубами.

— Вкусно?

Она кивнула. Я всегда боялась маленькой принцессы, но в то мгновение сердце у меня растаяло, и кончиками пальцев я ласково коснулась ее щеки. Она посмотрела на меня и улыбнулась — она так редко улыбалась, — а потом вонзила зубы в основание моего большого пальца, в холмик Венеры, так что выступила кровь.

От боли и удивления я закричала, но она поглядела на меня, и крик замер у меня в горле.

А маленькая принцесса прильнула губами к моей руке и стала лизать, сосать и пить. Напившись, она ушла из моего покоя. У меня на глазах ранка начала затягиваться, рубцеваться, исцеляться. На следующий день остался только старый шрам, будто я порезалась карманным ножиком в детстве.

Она заморозила меня, завладела мной, подчинила себе. Это напугало меня больше, чем то, что она напиталась моей кровью. После той ночи я с наступлением сумерек стала запирать свою дверь, закладывать в скобы оструганный ствол молодого дубка и приказала кузнецу выковать железные решетки, которые он поставил мне на окна.

Мой супруг, моя любовь, мой король посылал за мной все реже и реже, а когда я приходила к нему, он был точно одурманен, беспокоен, растерян. Он больше не мог удовлетворить женщину, как пристало мужчине, и не позволял мне ублажить его ртом: в тот единственный раз, когда я попыталась, он дернулся и заплакал. Я отняла губы и крепко его обняла, и укачивала, пока рыдания не стихли, и он не уснул как дитя.

Пока он спал, я провела пальцами по его коже, — вся она была ребристой от множества старых шрамов. Но по первым дням нашей любви я помнила только один — в боку, где в юности его ранил вепрь.

Вскоре от него осталась лишь тень человека, которого я повстречала и полюбила у моста. Его кости синим и белым проступили из-под кожи. Я была с ним до конца: руки у него были холодны, как камень, глаза стали молочно-голубыми, его волосы и борода поблекли, потеряли блеск и обвисли. Он умер, не исповедавшись. Все его тело с ног до головы было в горбиках и рытвинах от застарелых крохотных шрамов.

Он почти ничего не весил. Земля промерзла, и мы не смогли вырыть ему могилу, а потому сложили курган из камней и валунов над телом — в дань памяти, ведь от него осталось так мало, что им погнушались бы даже дикие звери и птицы.

А я стала королевой.

Я была глупа и молода — восемнадцать весен пришли и ушли с тех пор, как я впервые увидела свет дня, — и не сделала того, что сделала бы сейчас.

Верно, я и сегодня приказала бы вырезать ей сердце. А еще приказала бы отрубить ей голову, руки и ноги. Я велела бы ее расчленить, а потом смотрела бы на городской площади, как палач добела раздувает мехами огонь, бесстрастно наблюдала бы, как он бросает в костер куски разрубленного тела. Вокруг площади я поставила бы лучников, которые подстрелили бы любую птицу, любого зверя, который посмел бы приблизиться к пламени, будь то ворон или собака, ястреб или крыса. И не сомкнула бы глаз до тех пор, пока принцесса не превратилась бы в пепел, и мягкий ветерок не развеял бы ее, как снег.

Но я этого не сделала, а за ошибки надо платить.

Потом говорили, что меня обманули, что это было не ее сердце, что это было сердце зверя — оленя, быть может, или кабана. Те, кто так говорил, ошибались.

Другие твердят (но это ее ложь, а не моя), что мне принесли сердце, и я его съела. Ложь и полуправда сыплются как снег, покрывая то, что я помню, то, что я видела. Чужой и неузнаваемый после снегопада край — вот во что она превратила мою жизнь.

Шрамы были на моей любви, на бедрах ее отца и на его чреслах, когда он умер.

Я с ними не пошла. Они забрали ее днем, пока она спала и была слабее всего. Они унесли ее в чащу леса, распустили на ней рубашку и вырезали ее сердце, а мертвое тело оставили в лощинке, чтобы его поглотил лес.

Лес — темное место, граница многих королевств, не нашлось бы ни одного глупца, кто стал бы утверждать свою над ним власть. В лесу живут преступники. В лесу живут разбойники, а еще волки. Можно десяток дней скакать по лесу и не встретить ни одной живой души, но все время за тобой будут наблюдать чьи-то глаза.

Мне принесли ее сердце. Я знала, что оно ее — ни сердце от свиноматки, ни сердце от голубки не продолжало бы вырезанное пульсировать и биться, как делало это.

Я отнесла его в свой покой. Я его не съела: я подвесила его на балке над моей кроватью, подвесила на нитке, на которую нанизала головки чеснока и ягоды рябины, оранжево-красные, как грудка малиновки.

За окном падал снег, скрывая следы моих охотников, укрывая ее крохотное тельце в лесу.

Я велела кузнецу снять решетки с моих окон и, когда клонился к закату короткий зимний день, подолгу сидела у окна, глядя на лес, пока не ложилась тьма.

В лесу, как я уже говорила, жили люди. Иногда они выходили из чащи на Весеннюю ярмарку — жадные, дикие опасные люди. Одни были уродами и калеками, жалкими карликами и горбунами, у других были огромные зубы и пустые глаза идиотов, у третьих — пальцы с перепонками, как у лягушки, или руки, как клешни у рака. Каждый год они выползали из леса на Весеннюю ярмарку, которую устраивали, когда сойдет снег.

В юности я работала на ярмарке, и лесной люд уже тогда меня пугал. Я предсказывала людям судьбу, высматривала ее в стоячей воде, а после, когда стала старше, в круге полированного стекла, обратная сторона которого была посеребренной — его мне подарил один купец, чью потерявшуюся лошадь я углядела в луже разлитых чернил.

И торговцы на ярмарке тоже боялись лесных людей: гвоздями прибивали свои товары к голым доскам козел — огромными железными гвоздями прибивали к дереву пряники и кожаные ремни. Если их не прибить, говорили они, лесные люди схватят их и убегут, жуя на бегу украденные пряники, размахивая над головой ворованными ремнями.

Но у лесного люда были деньги: монетка тут, монетка там, иногда испачканные зеленью или землей, и лица на монетах были незнакомы даже самым старым среди нас. Еще у них были вещи на обмен, и потому ярмарка процветала, служа изгоям и карликам, служа разбойникам (если они были осмотрительны), которые охотились на редких путников из лежащих за лесом стран, на цыган или на оленей. (В глазах закона это было разбоем. Олени принадлежали королеве.)

Медленно текли годы, и мой народ утверждал, что я правлю им мудро. Сердце все так же висело у меня над кроватью и слабо пульсировало по ночам. Если кто-то и горевал по ребенку, свидетельств того я не видела: тогда она еще наводила страх и люди считали себя счастливыми, что избавились от нее.

Одна Весенняя ярмарка следовала за другой: всего пять, и каждая следующая была унылее, беднее, скуднее предыдущей. Все меньше лесных людей приходили покупать наши товары. А те, кто приходил, казались подавленными и беспокойными. Торговцы перестали прибивать к козлам свой товар. На пятый год из лесу вышла лишь горсть людей — дюжина сбившихся от страха в кучку волосатых карликов. И никого больше.

Когда торги закончились, ко мне пришли распорядитель ярмарки и его паж. Первого я немного знала до того, как стала королевой.

— Я пришел к тебе не как к моей королеве, — сказал он. Я молчала. И слушала.

— Я пришел к тебе потому, что ты мудра, — продолжал он. — Ребенком, лишь посмотрев в лужу чернил, ты нашла потерявшегося жеребенка; девушкой, лишь посмотрев в свое зеркало, ты нашла потерявшегося младенца, который далеко ушел от своей матери. Тебе ведомы тайны, и ты можешь сыскать сокрытое. Что пожирает лесной люд, моя королева? — спросил он. — В будущем году Весенней ярмарки не будет вовсе. Путники из других королевств стали редки, лесные люди почти исчезли. Еще один такой год, и мы все умрем с голоду.

Я приказала служанке принести мне зеркало. Это была немудреная вещица, посеребренный сзади стеклянный диск, который я хранила завернутым в шкуру олененка в сундуке у себя в покое.

Мне его принесли, и я в него заглянула.

Ей было двенадцать — уже не малое дитя. Кожа у нее была все еще бледная, глаза и волосы — угольно-черные, губы — кроваво-красные. На ней была одежда, в которой она в последний раз покинула дворец, — рубаха и юбка, но теперь они были ей малы и многократно заштопаны. Поверх них она носила кожаный плащ, а вместо башмаков на крохотных ножках — два кожаных мешка, подвязанных шнурками. Она стояла в лесу за деревом.

Перед моим мысленным взором она начала красться и перебегать на четвереньках от дерева к дереву, будто зверь: летучая мышь или волк. Она за кем-то следила.

Это был монах. Одет он был в рогожу, его ноги были босы, а ступни покрыты шрамами, волосы на лице и на месте тонзуры давно уже отросли.

Она следила за ним из-за деревьев. Наконец он остановился на ночлег и стал разводить костер: сложил ветки, а на растопку разломал гнездо малиновки. В мешочке на поясе у него был кремень, и он постучал им по кресалу, пока искра не перекинулась на сухие прутики и не заплясало пламя. В гнезде, которое он нашел, было два яйца, их он съел сырыми. Скудный, наверное, ужин, для такого дюжего мужчины.

И пока он грелся у костра, она вышла из укрытия. Приникнув к земле по ту сторону пламени, она глядела на него в упор. Он улыбнулся, будто давно не видел другой живой души, и поманил ее к себе.

Встав, она обошла костер, но остановилась выжидающе на расстоянии вытянутой руки. Он порылся в складках рясы и нашел монету — маленькое медное пенни, которое бросил ей. Поймав пенни, она кивнула и подошла к нему ближе. Он потянул за служившую ему поясом веревку, и его сутана распахнулась. Тело у него было волосатое, как у зверя. Она толкнула его на мох. Одна рука, точно паук, поползла по волосам, пока не сжалась на его стволе, другая выводила круги вокруг левого соска. Закрыв глаза, он запустил огромную лапу ей под юбку. Она же приникла губами к соску, который теребила, — ее кожа казалась такой белой на фоне его мохнатого, бурого тела.

Она глубоко вонзила зубы ему в грудь. Его глаза распахнулись, потом закрылись снова, а она стала пить. Она оседлала его, но питаться не перестала. И пока она кормилась, между ее ног начала сочиться и стекать прозрачная черноватая жидкость.

— Ты знаешь, что не пускает путников в наш город? Что случилось с лесным людом? — спросил распорядитель ярмарки.

А я прикрыла зеркало оленьей кожей и сказала ему, что сама позабочусь о том, чтобы лес снова стал для всех безопасен.

Она наводила на меня страх, но что мне оставалось? Я была королева.

Неразумная женщина пошла бы в лес и попыталась поймать тварь, но я уже была неразумна раз и не желала повторять свою ошибку. Я сидела над старыми книгами. Я говорила с цыганскими женщинами (цыгане приходили в наши земли, преодолевая горы на юге, лишь бы не пересекать лес к северу и западу).

Я подготовилась и собрала то, что мне потребуется, и когда выпал первый снег, была готова.

Нагая, я поднялась в одиночестве на самую высокую башню дворца, на площадку, открытую небу. Мое тело холодили ветра, мурашки поползли по моим рукам, грудям и бедрам. Я принесла с собой серебряный таз и корзинку, в которую загодя сложила серебряный нож, серебряную булавку, щипцы, серый плащ и три зеленых яблока.

Опустив принесенное на каменный пол, я стала нагая, смиренная пред ночным небом и ветром. Увидь меня кто-нибудь там, я велела бы выколоть ему глаза. Но подсматривать за мной было некому. По небу неслись облака, то скрывая, то вновь являя убывающую луну.

Взяв серебряный нож, я порезала себе левую руку — раз, другой, третий. Три раза. В таз закапала кровь, алая жидкость, но в свете луны — черная.

К ней я добавила порошок из сосуда, что висел у меня на груди. Это была бурая пыль, приготовленная из высушенных трав, кожи особой жабы и многого другого. Она загустила кровь, но не дала ей свернуться.

Одно за другим я взяла три яблока и серебряной булавкой проколола на них кожуру. Потом опустила яблоки в серебряный таз и оставила их там, а первые в этом году крохотные снежинки медленно ложились на мое тело, на яблоки и на кровь.

Когда заря окрасила небо, я укуталась в серый плащ, одно за другими серебряными щипцами достала из серебряного таза красные яблоки, стараясь их не касаться, и положила в корзинку. На дне серебряного таза не осталось ни моей крови, ни бурой пыли, только зеленовато-черный осадок, похожий на ярь-медянку.

Таз я закопала в землю. Потом навела на яблоки чары (как когда-то, много лет назад, у моста наложила чары красоты на себя саму), чтобы они стали самыми чудесными яблоками на всем белом свете, и алые сполохи на их кожуре приобрели теплый цвет свежей крови.

Надвинув на лицо капюшон, я взяла с собой цветные ленты и украшения для волос, которыми прикрыла яблоки в камышовой корзинке, и одна пошла в лес, пока не пришла к ее жилищу: высокому утесу из песчаника, испещренному глубокими норами, которые уводили в темные недра.

Вокруг утеса росли деревья и высились валуны, и я незаметно переходила от дерева к дереву, от валуна к валуну, не потревожив ни веточки, ни упавшего листа. Наконец я отыскала себе укрытие и стала ждать — и наблюдать.

Несколько часов спустя из одной норы выбрался выводок карликов — уродливых и искривленных волосатых человечков, прежних обитателей этой земли. Теперь их редко встретишь.

Они скрылись в лесу и меня не заметили, хотя один остановился помочиться на валун, за которым я укрывалась.

Я ждала. Никто больше не появился.

Подойдя к норе, я позвала надтреснутым старушечьим голосом. Шрам на моей руке запульсировал, когда она вышла ко мне из темноты, одна и нагая. Ей, моей падчерице, было тринадцать лет, и ничто не портило совершенной белизны ее кожи, кроме багрового шрама под левой грудью, где давным-давно у нее вырезали сердце. Внутренняя часть ее бедер была испачкана влажной черной грязью.

Она всматривалась в меня, скрытую под плащом. И взгляд у нее был голодный.

— Ленты, пригожая девица, — прокаркала я. — Красивые ленты для ваших волос…

Улыбнувшись, она поманила меня к себе. Рывок — это шрам на моей руке потянул меня к ней. Я сделала то, что намеревалась, но много охотнее, чем хотела: я уронила корзинку и завопила, как трусливая старая торговка, которой прикидывалась, и побежала прочь.

Мой серый плащ был цвета леса, и ноги несли меня быстро, она не догнала меня.

Я же вернулась во дворец.

Дальнейшего я не видела. Но давайте представим себе, как разочарованная и голодная девушка возвращается в свою нору и находит на земле брошенную корзинку.

Что она сделала?

Мне хочется думать, что сперва она поиграла с лентами, вплела их в волосы цвета воронова крыла, обернула вокруг бледной шейки или тоненькой талии.

А потом из любопытства отодвинула тряпицу посмотреть, что еще есть в корзинке, и увидела красные-красные яблоки.

Разумеется, они благоухали свежими яблоками, но еще от них пахло кровью. А она была голодна. Представляю себе, как она берет яблоко, прижимает его к щеке, кожей ощущая его холодную гладкость.

И она открыла рот и глубоко вонзила в него зубы…




К тому времени, когда я достигла моего покоя, сердце, подвешенное на нити с потолочной балки — рядом с яблоками, окороками и вялеными сосисками, — перестало биться. Оно просто тихонько висело, недвижимое и безжизненное, и я снова почувствовала себя в безопасности.

Зимние снега легли высокими и глубокими и стаяли поздно. К наступлению весны мы все были голодны.

В тот год Весенняя ярмарка несколько ожила. Лесной люд был немногочислен, но пришел, а еще прибыли путники из земель за лесом.

Я видела, как волосатые человечки из пещеры в утесе торговались за куски стекла, обломки кристаллов и кварца. За стекло они заплатили серебряными монетами — добычей, принесенной с ночной охоты моей падчерицей, в этом у меня не было сомнений. Когда прошел слух, что именно они покупают, горожане побежали по домам и вернулись со своими амулетами из кристаллов, а несколько человек принесли даже оконные стекла.

Я было подумала, не приказать ли убить волосатых человечков, но не сделала этого. Пока с балки в моем покое сердце свисало недвижимое и холодное, мне ничто не грозило и лесному люду тоже, а значит — и жителям города.

Наступило мое двадцать пятое лето, моя падчерица съела отравленные плоды две зимы назад, когда в мой дворец пришел принц. Он был высоким, очень высоким, с холодными зелеными глазами и смуглой кожей тех, кто живет за горами. Он приехал со свитой, достаточно большой, чтобы его защитить, достаточно маленькой, чтобы другой правитель — я, например, — не счел ее возможной себе угрозой.

Я была практична: я подумала про союз между нашими землями, подумала про королевство, тянущееся от леса до самого моря на юге, подумала про моего златовласого возлюбленного, который уже восемь лет покоился в земле, и ночью пошла в покой принца. Я не невинная девица, хотя мой покойный супруг, который когда-то был моим королем, поистине был первым моим возлюбленным, что бы потом ни говорили.

Поначалу принц как будто возбудился. Он попросил меня снять рубашку и встать перед распахнутым окном подальше от очага, пока кожа у меня не стала холодной как камень. Потом он попросил меня лечь навзничь, сложить на груди руки и широко открыть глаза — но смотреть только в потолок. Он велел мне не двигаться и почти не дышать. Он молил меня не говорить ничего. Он раздвинул мне ноги.

И тогда он вошел в меня.

Когда же он начал двигаться во мне, я почувствовала, как поднимаются мои бедра, почувствовала, как сама двигаюсь ему под стать, вздох за вздохом, толчок за толчком. Я застонала — просто не могла сдержаться.

Его ствол выскользнул из меня. Протянув руку, я коснулась его — крохотной, скользкой козявки.

— Прошу, — шепотом взмолился он, — ты не должна ни двигаться, ни говорить. Просто лежи на камнях, такая холодная, такая прекрасная.

Я постаралась, но он утратил силу, которая придавала ему мужества, и довольно скоро я ушла из покоя принца, а в ушах у меня еще звучали его проклятия и слезы.

На следующий день рано утром он — уехал, забрав всех своих людей, — они поскакали в лес.

Представляю себе его чресла, пока он ехал, неудовлетворенность, камнем залегшую в основании его ствола. Воображаю себе его плотно сжатые губы. Потом представляю себе, как небольшой отряд едет по лесу и выезжает наконец к стеклянной гробнице моей падчерицы. Такая бледная. Такая холодная. Обнаженная под стеклом. Почти ребенок. Недвижима, мертва.

В моем воображении я почти чувствую, как внезапно отвердевает его ствол, вижу, как им овладевает похоть, слышу молитвы, которые он бормочет вполголоса, благодаря небеса за свою удачу. Я представляю себе, как он торгуется с волосатыми человечками, предлагает им золото и пряности в обмен на прекрасный труп под стеклянным саркофагом.

С готовностью ли они взяли золото? Или поглядели на его конную свиту, на острые мечи и копья и поняли, что иного выхода у них нет?

Не знаю. Меня там не было. В зеркало я не смотрела. Могу только воображать…

Руки, снимающие куски стекла и кварца с ее хладного тела. Руки, нежно гладящие ее хладную щеку, сдвигающие ее хладную руку, ликующие, что труп еще свеж и податлив.

Взял ли он ее прямо там, у всех на виду? Или велел перенести в укромное место прежде, чем войти в нее?

Мне неведомо.

Вытряхнул ли он яблоко у нее из глотки? Или, пока он вонзался в ее хладное тело, ее глаза медленно открылись? Раздвинулись ли ее губы, эти красные хладные губы, обнажились ли острые желтые зубы у смуглой шеи, когда кровь, которая есть жизнь, потекла ей в горло, смывая кусок яблока, смывая мой яд?

Мне остается только гадать. Наверняка я не знаю.

Вот что я знаю. — Ночью я проснулась от того, что ее сердце запульсировало и забилось опять. Сверху мне на лицо закапала соленая кровь. Я села. Рука у меня горела и гудела, будто по основанию большого пальца я ударила камнем.

В мою дверь барабанили. Я испугалась, но ведь я королева и не выкажу страха. Я распахнула дверь.

Первыми в мой покой вошли его воины и окружили меня, наставив на меня свои острые мечи и длинные копья.

Потом вошел он. И он плюнул мне в лицо.

Наконец в мой покой вошла она, как сделала это, когда я только стала королевой, а она была шестилетним ребенком. Она не изменилась. Ни в чем не изменилась.

Она дернула за нить, на которой было подвешено ее сердце. Она сорвала одну за другой ягоды рябины, сорвала головку чеснока, за столько лет совсем уже высохшую, потом взяла свое собственное, свое бьющееся сердце — маленькое, не больше чем у молочного козленка или медвежонка, а оно полнилось кровью, выплескивавшейся ей на руку.

Ногти у нее, наверное, были острые, как стекло: ими она разрезала себе плоть, проведя по пурпурному шраму. Ее грудь внезапно раззявилась — пустая и бескровная. Она лизнула разок свое сердце — а кровь все бежала у нее по рукам — и задвинула его глубоко под ребра.

Я видела, как она это делает. Я видела, как она снова закрыла и сдвинула плоть и кожу. Я видела, как пурпурный шрам начал бледнеть.

Ее принц поглядел на нее было беспокойно, но все же обнял за плечи, и они встали бок о бок и ждали. Но вместе с сердцем в нее не вошло тепло, и на губах у нее остался налет смерти, и потому его похоть ничуть не уменьшилась.

Они сказали мне, что поженятся, и два королевства действительно объединятся. Они сказали, что в день свадьбы я буду с ними.

Тут становится жарко.

Они оговорили меня перед моим народом, приправляя толикой правды похлебку, сваренную изо лжи.

Меня связали и держали в крохотной каменной каморке под дворцом, в подземельях я пробыла всю осень. Сегодня за мной пришли. Сорвали с меня лохмотья и смыли грязь, потом побрили мне голову и пах и натерли мою кожу гусиным жиром.

Снег падал, пока меня несли — по мужчине на руку, по мужчине на ногу — всем напоказ, распятую и холодную через зимнюю толпу и затолкали в эту печь для обжига.

Моя падчерица стояла рядом со своим принцем. Она смотрела на меня, на мое унижение, но молчала.

Когда, глумясь, меня заталкивали в печь, я увидела, как одна снежинка легла ей на белую щеку и так и осталась на ней, не тая.

Они закрыли за мной дверцу печи. Тут становится все жарче, а там они поют, веселятся и стучат в железные стенки.

Она не смеялась, не глумилась, не говорила. Она не издевалась и не отвернула лица. Но она смотрела на меня, и на мгновение я увидела свое отражение в ее глазах.

Я не буду кричать. Этого удовольствия я им не доставлю. Тело мое они получат, но моя душа и моя история принадлежат только мне, со мной и умрут.

Гусиный жир начинает плавиться и блестеть. Я не издам ни звука. Больше я думать об этом не буду.

А стану думать про снежинку на ее щеке.

Думать про волосы, черные, как уголь, про губы, красные, как кровь, про кожу, белую как снег.

@темы: чужое. Гейман.

---

Скрипач и девочка

[FairyFoxy]

В одном городе жил известный скрипач. Больше всего на свете он любил музыку и мог играть на скрипке с утра до ночи. Он никогда не просил денег за свои выступления, но некоторые люди после его игры подходили к нему и просили принять несколько монет или немного еды. Тем он и жил.
Однажды скрипач отдыхал в комнате под чердаком, которую он снимал, и тут услышал чудесную мелодию, раздающуюся с улицы. Он подошел к окну и увидел девочку, которая стояла у обочины и играла на скрипке. Девочка была одета лишь в рваное платье, и ей, наверное, было очень холодно, однако она продолжала играть. Перед ней стояла перевернутая шляпа, но ни один из прохожих, торопящихся мимо нее по своим делам, не приостановился и не бросил ей хотя бы одну монетку.
У скрипача заканчивались деньги, ему еще нужно было купить поесть, но девочка играла так хорошо... Он схватил маленькую горстку монеток, лежащую на столе, и выбежал на улицу. Подойдя к девочке, он кинул деньги в ее шляпу. Они печально звякнули, упав на дно. Скрипач подумал, что девочка, скорее всего, пришла сюда из-за большой нужды. Возможно, у нее болен братик, или ее отец потерял работу, и им нечем заплатить за жилье. Денег, которые скрипач дал ей, был слишком мало, чтобы справиться с подобным несчастьем.
Скрипач бросился обратно в дом. Он быстро промчался по ступенькам, взбежал на верхний этаж, схватил свою скрипку и опрометью кинулся на улицу. Оказавшись вне дома, он понял, что так и не надел пальто, но не стал возвращаться. Скрипач встал рядом с девочкой и заиграл ту же мелодию, что и она.
Был вечер, и люди спешили поскорее попасть домой, но заслышав, как играют скрипач и девочка, они замедляли шаг, а затем останавливались. Вскоре вокруг собралась целая толпа. Люди слушали музыку, затаив дыхание, кое-кто улыбался своим мыслям, а кто-то утирал слезы. Не было никого, в чьем сердце не отозвалось бы пение двух скрипок. Монеты так и сыпались в шляпу.
- Спасибо, - прошептала девочка скрипачу.
Тот улыбнулся. Он уже забыл, что оставил пальто дома - в этот вечер его согревало доброе дело, которое он совершил.

@темы: Моя сказка

---

С Наступающим!

[Lena Lesnaya]

Кот сидит на коленях,
сижу одна на диване,
А Санта спешит на оленях,
у Санты красивые сани...

Сижу одна. Наслаждаюсь.
Ведь шум. Суета. Так скоро...
А я про себя лишь знаю -
Я рада отметить новый!

Я рада начать с начала,
Я рада белым снежинкам,
Я рада, что я повстречала...
Тебя - свою половинку.

P.S. Моя сестра перед каждым НГ придумывает новые стихи. Я надеюсь и вам они понравятся так же как и мне.
*здесь должен быть смайлик который спит в оливье*

---

Мультфильм

[karaba]

@темы: видео

---

Снежный грифон

[Donna Alienor]

Думаю, сейчас эта история более чем к месту. По крайней мере, в городе, о котором эта сказка, метет с самого утра

Одни говорят – их нет, и никогда не было. Другие - что они ушли далеко-далеко, устав от соседства с новым излишне суетным и шумным миром. А ему нет дела ни до тех, ни до других. У него белые крылья, голова орла и тело льва. А глаза синие-синие. Как ночное зимнее небо. И он летает над городом, когда падает снег.

Чем ему приглянулся именно этот город, знает только сам снежный грифон. Метель для него – снежное вино. Он смеется, кружась в снежных вихрях, и пушистые снежинки осыпаются с его крыльев. Снежинки не просто падают вниз – они танцуют.



Он сам по себе, наедине с ветром и небом. Но если кто-то соберет только что выпавший снег в чашу и поднимет ее ввысь, снежный грифон, пролетая мимо, обязательно пригубит эту чашу. А вокруг того человека потом будут кружиться самые красивые снежинки. Нашептывая всеми людьми давно позабытые зимние сказки.

Летом снежный грифон улетает далеко от этих мест – туда куда до сих пор не проложили дорог. Спит на снежных вершинах, там, где даже летом лежит снег. Видит свои зимние сны. Чтобы следующей зимой снова вернуться – вместе с первым снегом.

---

Морская Дева.

[karaba]

«Посейдон» рассекал морскую гладь острым носом, спеша в порт, чтобы освободить свои переполненные трюмы и наполнить звонкими монетами карманы своих моряков, истосковавшихся по радостям сухопутной жизни.
Пожар начался ночью, когда большая часть экипажа спала мирным сном.
Трудно было потом сказать, что послужило причиной. Пламя охватило весь корабль за пару часов, своими обжигающими вездесущими языками загнав команду в смертельную ловушку.
Деревянное тело «Посейдона» трещало от огненных ударов.
Моряки вскоре осознали, что бой с огнем они безнадежно проигрывают и есть только один способ спастись: один за другим члены команды начали прыгать в открытое море.
Григ тоже прыгнул. Следующие несколько часов моряк безуспешно и безудержно бултыхался в соленой воде. Днем под лучами палящего солнца Григ, мучимый невыносимой жаждой, теряющий сознание от жары, понял, что все усилия были бесполезны: у него не осталось сил, чтобы продержаться на плаву еще одну ночь.
Когда звезды засверкали в ночном небе, Григ уже не мог держаться на поверхности моря.

Последняя его мысль: «Вот и все…»
Следующим, что он почувствовал, были мягкие влажные губы на его губах, глубокий отчаянный поцелуй, который будто бы вбирал всю ту воду, которой он нахлебался перед тем, как потерял сознание. Григ открыл глаза, чтобы увидеть, чьи уста спасли ему жизни, и этот необдуманный поступок разорвал поцелуй.
Та, что предстала перед ним, не была человеком.

Она была прекрасна — много красивее любой земной девушки.
Ее стройный стан плавно изгибался под давлением волн. Волосы зелеными водорослями змеились вокруг тела. Из-за лунного света, проникающего через толщу воды, ее кожа, прозрачная, с оттенком синевы, будто бы светилась изнутри. Лицо, бледное-бледное, с острыми чертами, было высокомерным, взгляд сине-зеленых глаз сердитым, Григ увидел в этих каплях морской воды свое отражение, словно он теперь пленник в этих очах.
Григ много раз слышал рассказы о Морском Духе, но едва ли верил им.
Бывалые моряки говорили, что встреча с Девой Морской хуже смерти, потому что она крадет вольное сердце моряка, чтобы спрятать его в своем ларце, украшенном черном жемчугом. И не знает покоя тот, чье сердце оказывается в том ларце.
И вот теперь она перед ним. Вернее, он перед ней.
В ее власти убить, в ее власти пощадить. Океан подчиняется ей.
Волной его может вытолкнуть на поверхность и отнести к ближайшему берегу. Течением может утащить на дно, где он станет кормом для рыб и прочих морских тварей.
Он не мог отвести от нее глаз.
Она спала его. Григ не знал зачем, он не понимал, каким образом сейчас дышит под водой, но мог со стопроцентной уверенностью сказать, что это только благодаря Морской Деве.
Она наклонилась вперед, вглядываясь в его лицо, словно искала что-то. А Григ видел в ее глазах узника, которым являлся он сам.

Ему больше не было страшно, рядом с ней он чувствовал удивительное спокойствие, хотя, судя по выражению лица, Морская Дева пребывала не в лучшем расположении духа.
Она придвинулась еще ближе, и Григ услышал голос, похожий на шум морских волн:
- Я спасла тебя, первый и последний раз я могу сделать это для тебя, цени свою жизнь, моряк.

Потом она издала странный пронзительный звук, и через минуту рядом с ними возник дельфин, Морская Дева что-то сказала ему, погладила по голове, дельфин закивал послушно.
- Буальбо отвезет тебя к родному берегу, - прошептала Морской Дух.

Дельфин ткнул носом моряка, привлекая внимание, Григ ухватился за плавник, и они поплыли вверх.
Григ обернулся, его спасительница плыла на дно морское, туда, где перламутром переливались стены огромного подводного дворца.

Когда они выскочили на поверхность моря, Григ, наконец, смог вдохнуть настоящего воздуха, дельфин же весело затрещал на своем непонятном языке.
Уже стемнело, но его возница прекрасно знал, куда надо плыть.
Вскоре Григ увидел очертания знакомого берега.
Он погладил дельфина с благодарной нежностью, тот восторженно попищал в ответ на ласку, выпрыгнул из воды, сделал в воздухе замысловатый кульбит и уплыл.

- Спасибо, - крикнул Григ дельфину вслед.


Это было одно из тех чудесных спасений, о которых долго говорят. Единственный из большой команды «Посейдона», кому посчастливилось ступить на берег после того, как корабль затонул. Григ сотни тысяч раз рассказывал о том, как сама Дух Моря спасла ему жизнь, а дельфин довез на своей спине до родного берега.
Эту историю передавали из уст в уста.
Но чем больше проходило времени, тем глубже Григ погружался в необъяснимую тоску, которую не могли развеять ни доступные портовые красотки, ни реки рома, ни плавание с новой командой на новом судне.

Григ вновь и вновь возвращался в родной город, топил свое одиночество в вине и без конца говорил лишь о Морской Деве. Ночами ему снилась лишь она, и, просыпаясь, он плакал от отчаяния.

Люди говорили:
- Отчего не радуется этот глупец?! Ведь он живым и невредимым вернулся из чертогов Морского Духа?!

А Григ каждый вечер бродил по берегу, словно потерявшийся щенок, и с тоской вглядывался в бескрайнюю морскую даль. Закрыв глаза, часами слушал шум волн. Никто не слышал теперь его заразительного раскатистого смеха.

-Морская Дева похитила сердце нашего Грига, - шептались люди.

Осенью Григу продал свой дом и купил лодку.

В тот день волны поднимались выше пяти метров, люди попрятались в дома, собрались у трескучих очагов, чтобы переждать в тепле яростные удары разбушевавшейся стихии.
Лишь один человек в тот день решился выйти в море.

Маленькое утлое суденышко швыряло из стороны в сторону, Григ, как и прежде, стоял у руля, дрожа от холода. Пронизывающий ветер хлестал его мокрыми пощечинами. Но это не вразумило Грига, он не повернул назад.
Когда лодка перевернулась, увлекая злосчастного моряка за собой, Григ испытал лишь облегчение. Волны приняли его, как родного, в свои ледяные объятия.
Потом пришла боль, словно сотни тысяч игл впились в тело.
И тут Григ почувствовал на своих губах прохладную нежность ее поцелуя.
- Глупый, - прошептала на ухо Григу волна. – Зачем?
Он открыл глаза. Морская Дева была перед ним, прекрасная, как и прежде. И в ее глазах цвета морской волны отражался сам Григ, узник, счастливый своим пленом.
- Просто хотел увидеть тебя еще хотя бы один раз, - захлебываясь, прохрипел Григ.


И в это самое мгновение глубоко-глубоко на дне моря, где раскинулся перламутровый дворец, в ларце, украшенном большими черными жемчужинами, раздался ритмичный стук сердца.

@темы: мое графоманство

---

В зеркале.

[karaba]

Шелк белоснежного подвенечного платья обвил тонкий девичий стан нежными объятиями. Невеста затаила дыхание, и ловкие пальцы туго затянули шнуровку корсета.
Девушка облегченно выдохнула и улыбнулась, слегка нервно. Мать успокаивающе и ободряюще погладила ее по спине. От легкой материнской ласки паника попятилась вон. Улыбка стала мягче и расслабленнее.
Все в комнате восхищенно взирали на невесту. Ее нельзя было назвать красавицей в полном смысле этого слова, но сегодня от нее было невозможно отвести глаз. Это простое и изящное платье, эти белые цветы в рыжих волосах, отливавших медью, эти тончайшие серебряные ленточки, обвившие серпантином отдельные тяжелые пряди, это волнительное ожидание, написанное на обычно бесстрастном и высокомерном лице – все вкупе делало девушку маняще привлекательной в этот важный для нее день.
Мать и подруги вышли из комнаты, оставив невесту в одиночестве на несколько минут перед церемонией.
Невеста опустилась на стул перед туалетным столиком и пристально посмотрела на свое отражение в зеркале. Она словно искала что-то.
Проверила: в порядке ли прическа, поправила белые лилии в волосах, покусала губы, чтобы к ним прилила кровь, пощипала щеки, чтобы заиграл румянец смущения.
Повеяло холодом, точеным обнаженными плечами стало зябко.
И вдруг вместо ее отражения в зеркале возник иной образ.
Это был юноша…
Одних лет с девушкой и даже немного похожий на нее гордыми, резкими чертами лица.
Сердце невесты забилось, как маленькая птичка, пойманная в силки.
Она узнала его.
Он был прозрачен, но узнаваем.
Облик этот, выжженный где-то глубоко в ее сердце, как клеймо, девушка даже при всем желании не смогла бы стереть из памяти.
Призрак смотрел ей прямо в глаза, не моргая, не отводя взгляд, не отпуская…
Чего он хотел, мучительной тенью прошлого возникая перед ней сегодня? В день ее свадьбы.
Что мог он противопоставить той жизни, которая кипела в ее крови?
Он был уже ничто.
Его уже не было.
Но он не мог сдаться.
Она принадлежала ему, только ему. И не могла принадлежать никому другому. Он не желал ее отпускать.
Его холодные тонкие пальцы сомкнулись на ее запястье металлическо-жесткой хваткой. Девушка вздрогнула. Лед этого касания проник в каждую клеточку ее тела. Она замерла. Но руки не отдернула. И глаз не отвела. Гордо вскинув подбородок и упрямо сжав губы, невеста сидела, не шевелясь.
Казалось, тень в зеркале загипнотизировала ее.
Но это было не так.
Призрак ощутил ее дрожь, трепет плоти, наполненной жизнью, тепло крови, бегущей по жилам, жар ее кожи, казавшийся невыносимым его ледяным пальцам.
Ему вспомнилось, как она рыдала, как вздрагивало ее тело на кровати в этой самой спальне в день его похорон, а он укрывал ее своими объятиями, словно прохладным саваном, и шептал что-то успокаивающее всю ночь, пока слезы, высыхая, не склеили ее ресницы сном. Прикосновения к ее коже не были тогда такими обжигающими.
Он понял: она больше не принадлежит ему.
И не потому, что девушка принадлежит иному миру, миру живых, в отличие от него.
Нет. Просто он уже потерял власть над ее сердцем, где когда-то безраздельно царила самозабвенная любовь к нему.
И даже несмотря на то, что призрак с мстительной радостью обнаружил, что в сердце его возлюбленной нет пылких чувств к тому, кто ждет ее сейчас у алтаря, он с ужасом и отчаяньем понимал, что и к нему в этом сердце почти уже ничего не осталось от былой всепоглощающей любви.
Для нее все изменилось. Может, и не все, но многое.
Для него все замерло ровно на том моменте, когда его сердце перестало биться. В этом сердце жила тогда любовь к ней, живет сейчас и будет жить всегда, независимо от обстоятельств и течения времени.
Призрак ничего не может поделать с этим.
Живые забывают, боль отступает под натиском радостных дней, время учит жить, спрятав страдания поглубже, появляется привычка к другим людям, слезы проливаются уже по иным поводам.
Время, словно темная вуаль, стирает четкость линий и остроту восприятия.
Для живых все меняется: мир вокруг, они сами, их мысли, чувства, эмоции.
Для мертвых ничто не меняется.
Это понимание пронзило его давно мертвый разум. Кольнуло сердце.
Как может так болеть то, что мертво, подумал призрак.
Ладонь обжигало ее горячей кожей, боль была непереносимой, она текла расплавленным металлом по его пальцам.
Он первым отдернул руку.
С болью и тоской глядя на любимую, призрак растворился в зеркале.
Рассеялся, как едва уловимая тень.
На девушку снова смотрело ее же собственное отражение невеста — в белом платье.
Она поправила волосы.
Губы не имело смысла покусывать, они, как и щеки, горели теперь.
Девушка теплой ладонью накрыла то место на левом запястье, где остались следы от железного захвата ледяных пальцев. Ее тело обдало горячей волной. Дрожащими пальцами она надела несколько браслетов, чтобы скрыть то, что вскоре станет синяками.
Невеста судорожно вздохнула, поднялась со стула, оправила пышные юбки и направилась к двери. Уже взявшись за ручку, девушка обернулась и взглянула на зеркало.
В ее глазах заблестели слезы. Она запрокинула голову, словно надеясь, что так некстати набежавшие соленые капли затекут обратно.
Потом гордо расправила плечи и шагнула через порог.
Дверь тяжело захлопнулась за ее спиной, но девушка больше не оборачивалась назад. Уже когда она спустилась по лестнице в гостиную, где невесту уже давно ждали, наверху, в пустой спальне, с чудовищным грохотом и пронзительным звоном упало и разбилось вдребезги зеркало.
Кто-то хотел бежать наверх, посмотреть, в чем дело, но девушка твердо сказала:
- Идем. Я не хочу опаздывать. Меня уже ждут.

Михаил Лермонтов
ЛЮБОВЬ МЕРТВЕЦА
Пускай холодною землею
Засыпан я,
О друг! всегда, везде с тобою
Душа моя.
Любви безумного томленья,
Жилец могил,
В стране покоя и забвенья
Я не забыл.

Без страха в час последней муки
Покинув свет,
Отрады ждал я от разлуки —
Разлуки нет.
Я видел прелесть бестелесных
И тосковал,
Что образ твой в чертах небесных
Не узнавал.

Что мне сиянье божьей власти
И рай святой?
Я перенес земные страсти
Туда с собой.
Ласкаю я мечту родную
Везде одну;
Желаю, плачу и ревную
Как в старину.

Коснется ль чуждое дыханье
Твоих ланит,
Моя душа в немом страданье
Вся задрожит.
Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом,
Твои слова текут, пылая,
По мне огнем.

Ты не должна любить другого,
Нет, не должна,
Ты мертвецу святыней слова
Обручена;
Увы, твой страх, твои моленья -
К чему оне?
Ты знаешь, мира и забвенья
Не надо мне!

Это та картинка, которая меня вдохновила.
[/

@темы: мое графоманство

---

Айн Рэнд.

[Lena Lesnaya]

Источник.

Отрывок из книги, которой я сейчас живу, о которой думаю, с которой ем и сплю...
Делаю это сознательно, желая заменить свои собственные мысли, чем либо чужим, осознанным, продуманным, сильным.

Книга восхитительна так же и тем, что каждый отрывок самодостаточный и целостный, с легкостью включен в столь же гармоничную главу. А глава в части. Части в книгу.

***

— Доминика, ты ведешь себя как дитя.

— Конечно, — ответила она. — Это именно то, что я есть. Затем она села на край стола, откинулась на вытянутые руки и, покачивая ногами, сказала:

— А знаешь, Алва, было бы ужасно, если бы я занималась любимой работой.

— Ну вот, еще одна глупость! Что ты хочешь сказать?

— То, что сказала. Было бы ужасно, если бы я занималась любимой работой и боялась её потерять.

— Почему?

— Потому что тогда я зависела бы от тебя, хотя ты и прекрасный человек. Я зависела бы от нашего босса Гейла — я уверена, что он великий человек, но я предпочитаю никогда с ним не сталкиваться.

— Что навело тебя на такие мысли? Ты прекрасно знаешь, что и Гейл, и я все бы сделали для тебя, а я лично…

— Дело не в этом, Алва. Не в тебе одном. Если бы я нашла работу или даже человека, которого я бы полюбила, я должна была бы зависеть от всего мира. Все на свете взаимосвязано. Мы все связаны друг с другом. Мы в сети, она поджидает нас, и стоит нам хоть раз что-нибудь захотеть — мы попадаем в неё. Например, ты хочешь что-то очень важное для себя. Разве ты можешь предвидеть, кто может вырвать это у тебя из рук? Ты не можешь этого знать. Этот человек, или обстоятельство могут быть далеко от тебя, но они всегда наготове, и ты их боишься. И ты пресмыкаешься, и ползаешь, и умоляешь — лишь вы они не лишили тебя этого.

— Если я правильно тебя понял, ты критикуешь человечество вообще.

— А что такое человечество вообще? Когда мы произносим эти слова, нам представляется что-то большое и значительное. Но, фактически, это те люди, с которыми мы встречаемся в жизни. Посмотрите на них. Многих вы знаете, о ком вы могли бы так думать? Ведь кругом одни домохозяйки, торгующиеся с продавцами, сопливые дети, которые пишут на тротуарах ругательства, и пьяницы. Людей можно уважать, если они способны страдать. В этом случае у них сохраняется человеческое достоинство. Но вы наблюдали когда-нибудь за людьми в момент веселья? Вот когда проявляется вся их сущность. Посмотрите на тех, кто тратит деньги, заработанные потом и кровью, на представлениях и в парках! Или на тех, кто богат, и кому все доступно! Обратите внимание, чем они наслаждаются. Посидите с ними в пивных. Вот оно ваше «человечество вообще»!

— Но это же ерунда? Это неправильный взгляд на вещи. Даже в самом плохом из нас есть что-то хорошее. И всегда есть лучшее будущее!

— Тем хуже. Разве можно спокойно относиться к тому, что человек, совершивший геройский поступок, ходит развлекаться на дурацкие водевили? Или узнать, что человек, написавший великолепную картину, спит с каждой проституткой?

— Чего же ты хочешь? Совершенства?

— … или ничего. Вот почему я предпочитаю ничего.

— Но это же чушь!

— Я позволяю себе единственное желание, которое для меня возможно. Свобода, Алва, свобода.

— Ты называешь это свободой?

— Да. Свобода ничего не просить. Ничего не ожидать, ни от чего не зависеть.

— А что будет, если ты найдешь то, что хочешь?

— Я не найду этого — я предпочту этого не увидеть. Это будет частица вашего очаровательного мира. Я должна буду делить это со всеми вами — и я не хочу этого. Ты знаешь, я никогда не открываю второй раз хорошую книгу, которую я прочла и полюбила. Мне больно сознавать, что её читали другие глаза, потому что я не знаю, чьи это были глаза. Такие вещи нельзя делить. Во всяком случае, с такими людьми.

— Доминика, но это ненормально, это ужасно так относиться ко всему.

— А я могу только так. Или совсем никак.

— Доминика, дорогая, — сказал он с искренней озабоченностью, — мне жаль, что не я твой отец. Какую трагедию ты пережила в детстве?

— Трагедию? Никакой, у меня была совершенно безоблачное детство. Свободное, мирное. Никто мне не надоедал. Правда, мне самой часто все надоедало. Но я привыкла к этому ощущению.

— Мне кажется, что ты просто несчастный продукт нашего времени. Мы слишком циничны, слишком упаднически настроены. Если бы мы покорно вернулись назад к простым добродетелям…

— Алва, перестань, это годится только для твоих редакционных… Она замолчала, увидев, что он уязвлен. — Прости, Алва, я неправа, ты действительно веришь во все это. Поэтому я тебя и люблю. И люблю говорить с тобой о таких вещах. А ты знаешь, Алва, что первобытные люди делали статуи богов по образу человека? Интересно было бы увидеть твою статую… Ты — обнаженный, с этим животом и всем прочим…

— Боже, Доминика, какое это имеет отношение…?

— Никакого, прости меня… Просто я люблю статуи обнаженных мужчин. Да не смотри на меня так. Я же сказала — статуи. Я не имею в виду никого конкретно. У меня была одна статуя. Гелиоса. Я достала её в одном музее в Европе. Это было страшно сложно. Она не продавалась, но я сумела уговорить их. Мне кажется, я была влюблена в неё, и я привезла её сюда.

— Где же она? Мне бы хотелось увидеть что-нибудь, что тебе нравится.

— Её нет. Я её разбила. Чтобы больше её никто не видел…

---

Торжество разума...

[Lena Lesnaya]

"В вопросах дружбы размер не имеет значения",
"Lovesyash",
"Такой вот парадокс: мы совершаем подвиги для тех. кому до нас уже нет дела... А любят нас те, кому мы нужны и без всяких подвигов".

Мне кажется это очень хорошая серия:

---

А. П. Чехов

[Lena Lesnaya]

Надул.

Во время оно в Англии преступники, присужденные к смертной казни, пользовалось правом при жизни предавать свои трупы анатомам и физиологам. Вырученные таким образом деньги они отдавали своим семьям или же пропивали. Один из них, уличенный в ужасном преступлении, позвал к себе ученого медика и, вдоволь поторговавшись с ним, продал ему собственную особу за две гинеи. Но получивши деньги, он вдруг принялся хохотать...

— Чего вы смеетесь?! — удивился медик.

— Вы купили меня, как человека, который должен быть повешен, — сказал, хохоча, преступник, — но я надул вас! Я буду сожжен! Ха-ха!

---

Сделай себе сказку.

[karaba]

@темы: мульт

---

Хорхе Букай.

[Lena Lesnaya]

Самый красивый цветок.



В одной засушливой области Дальнего Востока располагалось маленькое королевство. Оно не имело много земли, а уж тем более плодородной, в его недрах не находили залежей ценных минералов. Королевство было не очень богатым, но, тем не менее война с соседней страной обескровила королевство, а последняя битва стоила жизни королю.

Жители королевства хотели того же, что и все обычные мужчины и женщины во все времена, хотя власть имущие никогда не прислушиваются к их требованиям. Они хотели спокойно трудиться и жить в мире.

Поэтому, узнав о смерти короля и о том, что у него не осталось наследников, всё население страны собралось на единственной площади королевства, чтобы потребовать у Совета старейшин посадить на трон истинно жизнелюбивого человека. Они хотели быть уверены, что больше никогда не случится война, так безжалостно покончившая с жизнью стольких людей…

Члены совета, учитывая настроение населения, были крайне осторожны в момент принятия судьбоносных решений. К тому же, они тоже хотели отдать королевство в руки мудрого и честного человека. Помимо всего прочего, они сошлись во мнении, что следующий правитель должен быть молодым, дабы положить начало династии, которая обеспечит преемственность своей политики на долгие годы. По единодушному согласию из списка кандидатов исключались члены Совета, все без исключения почтенные старцы. Итак, несколько дней они размышляли и обсуждали; обсуждали и размышляли.

Как сделать такой серьезный выбор? Как выбрать среди юношей королевства самого подходящего для престола?

Старейшины попросили каждые город, графство и область выставить по одному кандидату и прислать их на заседание совета.

Спустя несколько дней в королевский дворец начали съезжаться юноши. Среди них была и Лю, молодая пастушка, представительница далекой горной деревушки.

- Я не хочу быть новой королевой, - говорила Лю родителям перед тем, как отправиться в столицу. – Что мне тогда придется делать?
- Дочка, наша деревня считает, что тебе лучше всех удастся обеспечить нам мирную жизнь, - ответила ей мать. – Но окончательное решение, ехать или не ехать, остается за тобой.

Лю, очень любившая своих односельчан, решила выполнить их просьбу и отправилась в долгий и опасный путь через горы, леса и реки.

Наконец, вместе с сотнями таких же юношей и девушек она очутилась в тронном зале королевского дворца перед Советом старейшин.

Его глава, самый старший из всех, поприветствовал приехавших и сказал:
- Каждый из вас получит семечко. Он посадит его в землю на своей родине и станет самостоятельно ухаживать за ним. Следующей весной мы снова соберемся здесь, и каждый из вас привезет горшок с растением. На трон взойдет тот, у кого на растении будет самый красивый цветок.
Юноши и девушки выстроились в очередь, чтобы получить из рук членов Совета по семечку, которое они должны были посадить. Лю взяла свое семечко и бережно завернула его в шелковый платок. («Его нужно беречь от влаги. пока оно не попадет в землю», - подумала она). А потом, аккуратно, чтобы не помять и не повредить, уложила его в свою кожаную сумку. Убедившись, что драгоценному семечку ничего не угрожает, она отправилась обратно домой.

Там Лю насыпала лучшую землю, которая есть в горах, в глиняный горшок и посадила туба семечко так же нежно и осторожно, как она несла его всю дорогу из дворца. По совету самых мудрых соседей она поливала его каждый день (только дождевой водой), не очень мало, не слишком много («Не очень мало, не слишком много, - думала Лю. – Как и все в этом мире».)

Шли дни, но, вопреки нетерпеливым ожиданиям жителей деревни, в горшке ничего не хотело расти. Лю продолжала умеренно поливать землю и покорно ждать.

Шли месяцы, но ничего не менялось. Она добавила в горшок свежей земли и немного удобрений ( по секретному рецепту дедушки, который использовал удобрения, чтобы пшеница дала всходы). Еще она переставила цветок на другое место, разговаривала с ним и пела, в надежде, что ему захочется расти.

На огороде все уже выросло, деревья клонились к земле под тяжестью плодов, но в горшке не появилось никакого ростка.

Семечко не проклевывалось, и с каждым днем все меньше надежды увидеть цветок оставалось у Лю и жителей деревни.

***

Когда наступила весна, Лю поняла, что снова пора отправляться в королевский дворец, хотя она знала, насколько бесполезным будет ее путешествие. В ее горшке появились какие-то растения, но они оказались всего лишь сорняками. Никаких признаков цветка не наблюдалось.

С одной стороны, нужно в этом признаться, Лю обрадовалась. Она уже говорила (и это была чистая правда), что ей не хочется менять свою скромную жизнь на заботы королевы. Но с другой стороны, на ней тяжким грузом лежало то, что она не оправдала надежды односельчан. Лю опасалась, как и те, кто шептался за ее спиной, опозорить родную деревню, принеся во дворец горшок без цветка…

Лю решила поговорить со всеми перед отъездом:

- Дорогие мои! Я согласилась попробовать стать королевой из любви и уважения к вам, чтобы донести до других людей красоту и доброту нашей земли и ее жителей. Я пошла во дворец несмотря на то, что совсем не хотела менять свою привычную жизнь на судьбу королевы. Но в этот раз у меня есть сомнения… Посмотрите на мой горшок… Какой смысл мне идти туда? Тут нет цветка, я не смогу состязаться с другими кандидатами. Если я туда отправлюсь, не посрамлю ли я вас?

Люди стали обсуждать слова Лю, и через некоторое время ее бабушка сказала то, что думали остальные жители деревни:

- Ничего не стыдись, дорогая Лю! Наша деревня никогда не стремилась быть лучше других. Мы такие же как и все остальные, мы тоже мечтаем о мире и не хотим оставаться в стороне. Для нас будет позором, если ты не появишься во дворце в назначенный день. Ты сделала все, что смогла, а мы тебе помогали в меру своих сил. Не пойти на назначенную встречу – значит проявить неуважение к тем, кому удалось вырастить прекрасный цветок. Но, в конечном счете, последнее слово остается за тобой.

Лю думала всю ночь, а на рассвете отправилась во дворец.

***

Какую же прекрасную картину она увидела, войдя в тронный зал! Юноши и девушки стояли перед Советом старейшин, и в руках у каждого из них был горшок, полный чудесных цветов. Один другого краше.

Члены Совета обошли весь зал, рассматривая каждый горшок. прежде чем принять решение. Самые красивые цветы удостоились похвалы некоторых старцев, отметивших их цвет и размер.

Так прошло несколько часов в огромном зале, наполненном блеском цветов и морем ароматов, где воздух, казалось колебался от трепета юных сердец в ожидании восшествия на трон.

Лю почти не было заметно среди других. Она стояла понурив голову, со своим горшком, единственным где не оказалось цветка…

Старейшины уже закончили обход и собрались, чтобы начать обсуждение. Лю даже не заметила, как один из них тихонько подошел к ней и потрогал землю в ее горшке, прежде чем присоединится к остальным. Она продолжала смотреть в пол, когда Старейшины подошли к ней и глава Совета сказал:

- Эта девочка, да благословит ее Бог, будет нашей королевой.

Лю подняла глаза, чтобы посмотреть, на кого пал выбор, и увидела, что старейшина обращается к ней… А все остальные опускаются на одно колено, чтобы приветствовать ее…

- Но в моем горшке нет цветка… - тихонько сказала Лю. – А Совет решил, что трон займет кандидат, вырастивший самый красивый цветок.
- Все было именно так, как ты говоришь, - согласились с ней старейшины.

А глава совета объявил во всеуслышание:
- Мы хотели убедиться, что трон займет честный человек, поэтому обжарили каждое зерно, прежде чем раздать их вам. Ни одно из них не могло дать всходов. И именно такой цветок, какой мы ждали, принесла нам эта девушка в своем пустом горшке. – И, обернувшись к Лю, он добавил: - Здесь у нас много красоты, но самое главное для королевства – это твоя душа…

Да благословит Бог нашу королеву!

---

А.П. Чехов. Произведение Искусства.

[Lena Lesnaya]

Произведение Искусства.


Держа под мышкой что-то, завернутое в 223-й нумер «Биржевых ведомостей», Саша Смирнов, единственный сын у матери, сделал кислое лицо и вошел в кабинет доктора Кошелькова.

— А, милый юноша! — встретил его доктор. — Ну, как мы себя чувствуем? Что скажете хорошенького?

Саша заморгал глазами, приложил руку к сердцу и сказал взволнованным голосом:

— Кланялась вам, Иван Николаевич, мамаша и велела благодарить вас… Я единственный сын у матери, и вы спасли мне жизнь… вылечили от опасной болезни, и… мы оба не знаем, как благодарить вас.

— Полно, юноша! — перебил доктор, раскисая от удовольствия. — Я сделал только то, что всякий другой сделал бы на моем месте.

— Я единственный сын у своей матери… Мы люди бедные и, конечно, не можем заплатить вам за ваш труд, и… нам очень совестно, доктор, хотя, впрочем, мамаша и я… единственный сын у матери, убедительно просим вас принять в знак нашей благодарности… вот эту вещь, которая… Вещь очень дорогая, из старинной бронзы… редкое произведение искусства.

— Напрасно! — поморщился доктор. — Ну, к чему это?

— Нет, уж вы, пожалуйста, не отказывайтесь, — продолжал бормотать Саша, развертывая сверток. — Вы обидите отказом и меня и мамашу… Вещь очень хорошая… из старинной бронзы… Досталась она нам от покойного папаши, и мы хранили ее, как дорогую память… Мой папаша скупал старинную бронзу и продавал ее любителям… Теперь мамаша и я этим же занимаемся…

Саша развернул вещь и торжественно поставил ее на стол. Это был невысокий канделябр старой бронзы, художественной работы. Изображал он группу: на пьедестале стояли две женские фигуры в костюмах Евы и в позах, для описания которых у меня не хватает ни смелости, ни подобающего темперамента. Фигуры кокетливо улыбались и вообще имели такой вид, что, кажется, если бы не обязанность поддерживать подсвечник, то они спрыгнули бы с пьедестала и устроили бы в комнате такой дебош, о котором, читатель, даже и думать неприлично.

Поглядев на подарок, доктор медленно почесал за ухом, крякнул и нерешительно высморкался.

— Да, вещь, действительно, прекрасная, — пробормотал он, — но… как бы выразиться, не того… нелитературна слишком… Это уж не декольте, а чёрт знает что…

— То есть почему же?

— Сам змий-искуситель не мог бы придумать ничего сквернее. Ведь поставить на столе такую фантасмагорию значит всю квартиру загадить!

— Как вы странно, доктор, смотрите на искусство! — обиделся Саша. — Ведь это художественная вещь, вы поглядите! Столько красоты и изящества, что душу наполняет благоговейное чувство и к горлу подступают слезы! Когда видишь такую красоту, то забываешь всё земное… Вы поглядите, сколько движения, какая масса воздуху, экспрессии!

— Всё это я отлично понимаю, милый мой, — перебил доктор, — но ведь я человек семейный, у меня тут детишки бегают, дамы бывают.

— Конечно, если смотреть с точки зрения толпы, — сказал Саша, — то, конечно, эта высокохудожественная вещь представляется в ином свете… Но, доктор, будьте выше толпы, тем более, что своим отказом вы глубоко огорчите и меня и мамашу. Я единственный сын у матери… вы спасли мне жизнь… Мы отдаем вам самую дорогую для нас вещь, и… и я жалею только, что у вас нет пары для этого канделябра…

— Спасибо, голубчик, я очень благодарен… Кланяйтесь мамаше, но, ей-богу, сами посудите, у меня тут детишки бегают, дамы бывают… Ну, впрочем, пусть остается! Ведь вам не втолкуешь.

— И толковать нечего, — обрадовался Саша. — Этот канделябр вы тут поставьте, вот около вазы. Эка жалость, что пары нет! Такая жалость! Ну, прощайте, доктор.

По уходе Саши доктор долго глядел на канделябр, чесал у себя за ухом и размышлял.

«Вещь превосходная, спора нет, — думал он, — и бросать ее жалко… Оставить же у себя невозможно… Гм!.. Вот задача! Кому бы ее подарить или пожертвовать?»

После долгого размышления он вспомнил про своего хорошего приятеля, адвоката Ухова, которому был должен за ведение дела.

— И отлично, — решил доктор. — Ему, как приятелю, неловко взять с меня деньги, и будет очень прилично, если я презентую ему вещь. Отвезу-ка я ему эту чертовщину! Кстати же он холост и легкомыслен…

Не откладывая дела в дальний ящик, доктор оделся, взял канделябр и поехал к Ухову.

— Здорово, приятель! — сказал он, застав адвоката дома. — Я к тебе… Пришел благодарить, братец, за твои труды… Денег не хочешь брать, так возьми хоть эту вот вещицу… вот, братец ты мой… Вещица — роскошь!

Увидев вещицу, адвокат пришел в неописанный восторг.

— Вот так штука! — захохотал он. — Ах, чёрт подери его совсем, придумают же, черти, такую штуку! Чудесно! Восхитительно! Где ты достал такую прелесть?

Излив свой восторг, адвокат пугливо поглядел на двери и сказал:

— Только ты, брат, убери свой подарок. Я не возьму…

— Почему? — испугался доктор.

— А потому… У меня бывают тут мать, клиенты… да и от прислуги совестно.

— Ни-ни-ни… Не смеешь отказываться! — замахал руками доктор. — Это свинство с твоей стороны! Вещь художественная… сколько движения… экспрессии… И говорить не хочу! Обидишь!

— Хоть бы замазано было, или фиговые листочки нацепить…

Но доктор еще пуще замахал руками, выскочил из квартиры Ухова и, довольный, что сумел сбыть с рук подарок, поехал домой…

По уходе его адвокат осмотрел канделябр, потрогал его со всех сторон пальцами и, подобно доктору, долго ломал голову над вопросом: что делать с подарком?

«Вещь прекрасная, — рассуждал он, — и бросить жалко, и держать у себя неприлично. Самое лучшее — это подарить кому-нибудь… Вот что, поднесу-ка я этот канделябр сегодня вечером комику Шашкину. Каналья любит подобные штуки, да и кстати же у него сегодня бенефис…»

Сказано — сделано. Вечером тщательно завернутый канделябр был поднесен комику Шашкину. Весь вечер уборную комика брали приступом мужчины, приходившие полюбоваться на подарок; всё время в уборной стоял восторженный гул и смех, похожий на лошадиное ржанье. Если какая-нибудь из актрис подходила к двери и спрашивала: «Можно войти?», то тотчас же слышался хриплый голос комика:

— Нет, нет, матушка! Я не одет!

После спектакля комик пожимал плечами, разводил руками и говорил:

— Ну, куда я эту гадость дену? Ведь я на частной квартире живу! У меня артистки бывают! Это не фотография, в стол не спрячешь!

— А вы, сударь, продайте, — посоветовал парикмахер, разоблачая комика. — Тут в предместье живет старуха, которая покупает старинную бронзу… Поезжайте и спросите Смирнову… Ее всякий знает.

Комик послушался… Дня через два доктор Кошельков сидел у себя в кабинете и, приложив палец ко лбу, думал о желчных кислотах. Вдруг отворилась дверь и в кабинет влетел Саша Смирнов. Он улыбался, сиял и вся его фигура дышала счастьем… В руках он держал что-то завернутое в газету.

— Доктор! — начал он, задыхаясь. — Представьте мою радость! На ваше счастье, нам удалось приобрести пару для вашего канделябра!.. Мамаша так счастлива… Я единственный сын у матери… вы спасли мне жизнь…

И Саша, дрожа от чувства благодарности, поставил перед доктором канделябр. Доктор разинул рот, хотел было что-то сказать, но не сказал ничего: у него отнялся язык.

---

Pablo Picasso

[Lena Lesnaya]

"И среди людей больше копий, чем оригиналов."

---

Из книги С.Н. Лазарева

[Lena Lesnaya]

Итак, притча. В одном селении жил человек, которого называли провидцем и пророком. Он предсказывал все события, которые должны были произойти. И вот однажды люди спросили его: "А что будет через месяц?"
Провидец покачал головой и ответил:
"Такого-то числа солнце не взойдет".

Среди тех, кто верил ему, началась паника. Люди разделились на два лагеря: одни не сомневались в его правоте, другие утверждали, что он лжец. Но страх овладел и теми, и другими.

В назначенный день рано утром все собрались у его дома, а потом увидели, как солнце медленно поднимается над горизонтом.

И тогда послышались насмешки, проклятия и слова осуждения.

Люди кинулись в дом провидца, вошли внутрь...

...

и увидели его мертвым.

Для него, в самом деле, солнце не взошло.

---

На правах рекламы =)

[Lena Lesnaya]

P.S. Красивую и талантливую рекламу грех не поддержать)

---

"Вилэйни"

[karaba]

Вилэйни была колдуньей. Но, несмотря на солидный для ведьмы возраст и бесспорное наличие изрядного количества извилин, колдунья из девушки выходила неважная. Трудно было объяснить почему, но у Вилэйни ничего толком не получалось: ни летать на метле, ни варить зелья, ни предсказывать с помощью рун, ни читать прошлое и будущее по теням от пламени, ни ворожить, что уж, мягко говоря, являлось вопиющим фактом и свидетельством абсолютной непригодности к колдовскому ремеслу.
Да, ведьмой мало родиться, ведьмой надо стать. Именно поэтому колдуньи посвящали учёбе и выработке необходимых практических навыков долгие годы.
Да, ведьмой мало родиться, ведьмой надо стать. Именно поэтому колдуньи посвящали учёбе и выработке необходимых практических навыков долгие годы.
Вилэйни не была глупа и бесталанна. Нет. Совсем нет. Она отлично знала историю магии. Умела предсказывать погоду. И у неё хорошо получалось придумывать новые заклинания.
Но вот летала Вилэйни и впрямь плохо. Вне зависимости от того, на какой высоте проходил полёт, через несколько минут покачиваний на метле из стороны в сторону в попытках удержать равновесие, её начинало мутить, голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Вилэйни приходилось выбирать: либо грохнуться на землю прямо во время полёта, либо спуститься и оставшуюся часть пути проделать уже на своих двоих. Это обстоятельство угнетало Вилэйни. А если прибавить к этому ещё и тот факт, что Гульда, младшая сестра Вилэйни, летала на метле просто фантастически: прекрасно лавируя среди потоков воздуха и выделывая на метле захватывающие трюки, то нетрудно представить, в какое отчаяние вгоняло Вилэйни собственное неумение. Однако ни мать, ни бабушка, ни сестра, ни тётушки не заостряли на этом внимание, хотя все они держались на мётлах достойно, в отличие от Вилэйни.
С зельями всё обстояло не настолько плачевно. Просто во время варки зелий Вилэйни никогда не сверялась с рецептурой и все компоненты сыпала на глаз, отчего результаты чаще всего получались отличными от тех, которые предполагались изначально. При этом, и мать Вилэйни – Дэя , и Гульда варили зелья превосходно, выверяя и взвешивая все составляющие. Вилэйни же достался от бабушки интерес к экспериментам в этой области колдовства. Поэтому она нещадно экспериментировала.
Предсказания не давались Вилэйни никаким образом. Дэя изо дня в день объясняла дочери тонкое искусство чтения рун и теней пламени, но всё без толку. Вилэйни удавалось сделать точные предсказания, лишь в том случае, когда она просто чувствовала грядущее. Предчувствие грядущего – явление далеко не столь распространённое среди ведьм, как многим думается, и потому клан Вилэйни очень гордился этой её способностью, может поэтому, на её неудачи во многом другом смотрели сквозь пальцы.
Кроме того, Вилэйни почти безошибочно предсказывала погоду, руководствуясь не пламенем или рунами, а исключительно своими предчувствиями.
Самой болезненной для Вилэйни темой являлась ворожба. Молодая ведьма была не способна колдовать. Ни годы учёбы, ни ежедневные тренировки, ни советы опытных ведьм – ничто не помогало. Именно ворожбой определялась, по сути, колдовская сила ведьмы. И Вилэйни чувствовала, что она полное ничтожество в колдовстве, как таковом. Беспомощность в самой важной составляющей жизни любой ведьмы угнетала Вилэйни. Это было много хуже, чем варить неправильно зелья, не уметь предсказывать по рунам и держаться на метле более жалко, чем лягушка.
Но семья Вилэйни не отчаивались, всё ещё веря, что однажды колдовство проснётся в молодой ведьме в полную силу. Вилэйни же почти оставила эту надежду.

Почти у всех ведьм спутники – чёрные кошки. У Вилэйни тоже одно время была чёрная кошка, но они не сдружились. Кошку раздражала необщительность ведьмы. А колдунью раздражала кошачья привычка шляться днями и ночами непонятно где, а потом возвращаться домой и с гордым видом требовать еду. Мать Вилэйни тоже не жаловала кошек, у Дэи была сова. Вилэйни долго и тщательно выбирала, кого бы ей хотелось видеть у себя в компаньонах. В итоге, ведьма остановила свой выбор на летучей мыши.
Хил был славный мышонок. Тёмненький, с малопривлекательной рожицей, но очень добрый и немногословный, Хил являлся идеальным спутником для Вилэйни. Они прекрасно понимали друг друга. Помимо всего прочего, Хил отлично летал, что было немаловажно для Вилэйни. Она часто отправляла вместо себя летучую мышь, когда было необходимо слетать куда-то. Хил воспринимал подобные поручения и оказанное ему доверие с восторгом, даже, несмотря на то, что знал о причинах, побуждавших Вилэйни так поступать. Всё же, это была огромная честь, которую оказывали лишь избранным зверькам-спутникам. И Хил гордился и старался всегда оправдать оказанное ему доверие.
Хилу позволялось присутствовать при создании новых заклинаний. Чтобы разобраться в произносимой Вилэйни абракадабре, Хилу пришлось выучить ведьманский язык – виктану. Это было непросто, и летучему мышонку потребовалось довольно много времени, но Хил чувствовал себя очень по-особенному, когда Вилэйни спрашивала его мнение или совет во время сочинения очередного заклинания.
Привязанности ведьмы были строго ограничены пределами её клана и зверем-спутником. Иногда ведьмы влюблялись и отделялись от своего клана, но ненадолго. Через какое-то время колдуньи возвращались в ведьманскому очагу. Это была природа ведьманства, и ни одна колдунья не могла этому сопротивляться. Иногда ведьмы возвращались уже с дочерьми. Если у колдуньи рождался мальчик, она оставляла его с отцом или в другом надёжном месте, могла наблюдать за взрослением ребёнка, навещать и участвовать в воспитании, но привести сына к ведьманскому очагу, в свой клан, было невозможно.
Вилэйни не влюблялась ещё ни разу, и Хил иногда с ужасом думал о том, что это может произойти в любой момент. Если случится подобное, вся жизнь Хила перевернётся, точно так же, как переворачивалось всё перед глазами, когда он, погружаясь в сон, цеплялся лапками за тонкую веточку, свешивался вниз головой и укрывался крыльями. Летучему мышонку казалось иногда, что и Дэя с тревогой ожидает того дня, когда на Вилэйни обрушатся чувства.
Но пока всё шло своим чередом.

Сегодня ночью ведьмы собирались на шабаш. И если остальные могли позволить себе вылететь после полуночи, то Вилэйни надо было отправляться ещё на закате, чтобы не опоздать.
Вилэйни с тревогой посмотрела на свою метлу. Хил с тревогой посмотрел на свою колдунью.
- Может, тебе следует надеть то кольцо с гагатом, - предложил мышонок.

Глаза ведьмы сузились.
- Ты собираешься вызывать души умерших на шабаше, Хил? – язвительно поинтересовалась Вилэйни.
Мыш смутился.
Конечно, Вилэйни прекрасно поняла, почему Хил предложил ей надеть кольцо с гагатом. Гагат способствовал победе над страхами. Но, во-первых, Вилэйни не могла позволить, чтобы на шабаше её увидели с этим кольцом, а во-вторых, колдунья во избежание неприятных конфузов во время полёта ничего не ела с самого утра, и теперь её настроение было чудовищно плохим. Она готова была ругаться из-за всего. Хил знал об этом и не стал продолжать спор.
Вилэйни крепко сжала ногами древко метлы, глубоко вздохнула и громко произнесла улучшенное ею самой заклинание:
- Ах! Быстрее ветра! Выше небес! Дальше света! Да с силой неба и земли!
Метла рванулась в небо. Хил поспешил следом, хлопая крыльями.

На шабаш Вилэйни и Хил прибыли уже после полуночи. Многочасовой полёт даже со множеством остановок не прошел бесследно, и теперь бледное лицо Вилэйни имело болезненный зеленоватый оттенок, гармонировавший с цветом её глаз. Всеобщее веселье не передалось юной колдунье, и она лишь старалась терпеливо сносить внимание знакомых ведьм к своей персоне. Когда на шабаш прибыл клан Вилэйни в полном составе, стало легче. Гульде всегда уделялось гораздо больше внимания, а сегодня ночью сестра Вилэйни к тому же участвовала в Большом Полёте – соревновании на скорость.

Вилэйни не любила шабаши. Все остальные ведьмы развлекались на полную катушку: ели, пили, демонстрировали чудеса ворожбы и новые трюки на мётлах. Вилэйни же, наученная горьким опытом, ничего не ела и не пила на шабашах. И ни о каких демонстрациях ворожбы, чтении теней от костров или полётах речи вообще не шло. Зато Вилэйни приходилось отвечать на массу вопросов и читать новые заклинания.
С шабашей Вилэйни улетала всегда одной из первых, чтобы успеть домой до рассвета. Вот и сегодня, едва дождавшись окончания Большого Полёта и поздравив сестру с победой, Вилэйни засобиралась домой. Она дала знак Дэе и двинулась с широкой поляны вглубь леса, чтобы найти место, с которого было бы легче стартовать. Хил быстро нашел подходящую полянку. Вилэйни оседлала свою метлу и вновь проговорила:
- Ах! Быстрее ветра! Выше небес! Дальше света! Да с силой неба и земли!
Метла завибрировала под ней, и Вилэйни, поняв, что сейчас будет рывок, задержала дыхание. Метла со свистом устремилась ввысь.
Полёт проходил мерзко, даже, несмотря на небольшую скорость. Вилэйни мутило. Хил тревожно поглядывал на ведьму. Им ещё немало предстояло пролететь, и, хоть они уже делали несколько остановок, Вилэйни выглядела всё хуже и хуже. В довершение ко всему, совсем близко загремел гром.
- Ну только этого не хватало, - просипела колдунья.
Первые капли дождя упали на мордочку Хила.
Вилэйни рассвирепела:
- Мне надо долететь домой! Никакого дождя сию секунду, чёрт возьми!

Капли набиравшего силу дождя странным образом повисли в воздухе. Тучи в тёмном небе сжались, терпя изо всех сил. Хил несколько раз моргнул, но не издал ни звука.
Когда Вилэйни разглядела крышу родного дома, она облегчённо вздохнула и начала снижаться. Едва ноги колдуньи коснулись земли, хлынул дождь. Хил, намеревавшийся долететь до дома, рванулся к своей ведьме. Вилэйни спрятала мышонка за пазуху, взяла метлу и под проливным дождём пошла к дому, чувствуя невероятное облегчение. Они были дома.
Как только Вилэйни переступила порог, ведьманский очаг вспыхнул, наполняя теплом весь дом и подогревая воду в лохани, в которой обычно купалась Вилэйни.
После купания Вилэйни наконец смогла поесть. После целого дня вынужденной голодовки ведьма наелась до отвала. Остальная часть клана Вилэйни прибыла как раз, когда ведьма заканчивала уминать недельные запасы еды. Все покосились на жующую девушку, но никто ничего не сказал по этому поводу.
- Представляешь, Вилэйни, мы наблюдали сегодня, как замер дождь! На самом деле замер! Потрясающее зрелище! – воскликнула Гульда.
Вилэйни поперхнулась ежевичным соком.
То, как замер дождь, обсуждали в доме ещё долго, но Вилэйни так и не сказала, кто был причиной этого удивительного явления. И Хил не сказал, хотя ему очень хотелось.
В спальне летучий мышонок спросил у Вилэйни, почему она ничего не рассказала семье.
- Я не знаю, что толком произошло. Такого раньше со мной никогда не случалось. Управление погодой – одна из высших ступеней овладения колдовством. А у меня, чёрт возьми, простейшая ворожба не получается. Невозможно, чтобы это сделала я, - сказала колдунья, сжав в кулаке висевший у неё на шее кулон с крупным гелиотропом.
- Но дождь замер сразу после твоих слов, - возразил Хил.
- Рассветает… Завтра будет видно, что да как.

Мышонок, повиснув вниз головой, уцепился коготками за тонкий прутик, служивший ему своеобразным насестом, укрылся своими крыльями и практически сразу засопел.
Но сама Вилэйни ещё долго не могла уснуть, мысленно возвращаясь к тому мгновению, когда, в этом не было сомнения, ей удалось каким-то невероятным образом сделать так, что замер дождь. Произошедшее не укладывалось в голове.
«Возможно, это была случайность» - подумала Вилэйни, проваливаясь в сон.

Хил очень надеялся, что вскоре произойдёт ещё что-нибудь, сходное с замиранием дождя. Но, как ни старалась в дальнейшем Вилэйни, ничего не получалось. Всё стало, как прежде.
А вскоре Гульда встретила в деревне юношу и решила покинуть свой ведьманский клан, ради жизни в обычной семье. И не было предела тоске Дэи и Вилэйни, когда уходила Гульда.
Хил нашел свою колдунью на поляне в глубине леса. Вилэйни сидела среди цветов красавки-белладонны и плакала. Зная, как сильно ведьма скучает по сестре, Хил не решался нарушить её уединение. Он уселся на ветке могучего дуба и стал ждать. А Вилэйни всё плакала и плакала. Ветер становился сильнее, деревья скрипели под его порывами, шелестела листва. Тучи стали затягивать ещё недавно звёздное ночное небо. Хил поёжился, тревожно наблюдая эту картину.
Вскоре небо пролилось слезами, вторя рыданиям колдуньи. Дождь лил безостановочно, пока плакала Вилэйни. И летучий мыш осознал, что это не совпадение. Небо плакало вместе с Вилэйни.
Дождь закончился лишь, когда иссякли слёзы ведьмы.
Хил смотрел на свою колдунью со смесью тревоги, страха и восхищения.

С того дня Вилэйни начала потихоньку учиться управлять погодой. Дело шло медленно, но верно. Сначала были только дождь и ветер, потом зной, град, бури, ураганы, вихри, метели, вьюги, молнии. Её ведьманский клан гордился проснувшимися способностями Вилэйни.
В День Всех Святых семья подарила юной колдунье красивое кольцо с огромным зелёным жадеитом, признавая тем самым её дар. И надо было видеть лицо Дэи, светившееся гордостью, когда на шабаше в ту ночь Вилэйни демонстрировала своё умение управлять погодой.

@темы: мое графоманство

---

Моя первая сказка

[Волкозайка]

СКАЗКА

«На самом краю леса жила-была маленькая девочка…»
В моем детстве все сказки начинались именно так.
Сказки, рассказанные мамой перед сном.
Моя история тоже начинается с этого…

…
Я помню бесконечный лес.
Дремучая, непроходимая чаща, где лучи солнца путаются в верхушках многовековых елей и никогда не достигают земли.
Влажный мох под моими ногами, который скрадывает звуки шагов.
Я иду, бесшумная, не потревожив древнюю, берущую начало от самого рождения миров тишину.
Одна в лабиринте узловатых корней, стволов, ветвей.
Одна. Заблудившаяся…

Мне часто снился этот сон, когда я была еще ребенком. Я просыпалась в холодном поту, и мое сердце долго не могло успокоиться, выбивая ускоренный ритм, словно маленький заведенный барабанщик. Я подолгу смотрела в пепельно-серый потолок до тех пор, пока он не становился сначала золотым, а потом жемчужно-белым. И тогда только мое сердце останавливало свой бег, а дыхание становилось ровным, как и положено у ребенка.
Новорожденный день приносил в мою душу безмятежность.
…
«…девочка жила одна в своем маленьком уютном домике. Первые лучи солнца будили ее по утрам, соловьи пели ей колыбельные песни ночью. Она была абсолютно счастлива. Целыми днями она играла на цветочном лугу…»

В моем распоряжении был весь мир, начиная от порога родительского дома и заканчивая невысокой плетеной изгородью, поставленной еще во времена моего прадедушки. Целое море душистых трав – только для меня. Разноцветные бабочки были мне подружками.
Дни напролет я играла в тени изгороди и разговаривала на разных языках: с ветром – о далеких морях, которые я видела только на картинках в маминых книжках, с птицами – о жарких южных странах, куда они улетали каждую зиму, с цветами – о подземных мирах, где били холодные ключи и строили лабиринты дождевые черви. Мир был таким огромным, а я – совсем маленькой.
А еще я часто поднималась на цыпочки и клала подбородок на самую верхнюю перекладину старой изгороди, чтобы посмотреть на лес.
Он был одновременно и близко, и далеко.
Я могла протянуть руку и потрогать холодную прохладу, которой дышала мне в лицо лесная чащоба, я могла дотянуться до черноты ее тени, но я никогда не могла сделать шаг ей навстречу.
Под страхом страшного наказания мне было запрещено переступать за черту изгороди.
Я могла сделать это только в своих снах.
…
«…В лесу никогда не пели птицы, там не рыскали дикие звери, путники никогда не останавливались отдохнуть под сенью деревьев. В самом сердце леса жил Зверь. Древнее зло, пустившее корни так глубоко, что смогло достать до самого центра земли.
Маленькая девочка никогда не подходила близко…»

Я всегда знала, что там, за бесконечной стеной ветвей, есть тот, кто за мной наблюдает. Я плела цветочные гирлянды и чувствовала на себе его цепкий взгляд. Я напевала птичьи песни, и слышала его тихий смех. Я кружилась в танце вместе с ветрами, и до меня доносилось его легкое дыхание.
Мне никогда не удавалось поймать эти ощущения настолько, чтобы разглядеть, рассмотреть поближе. Но я всегда знала, что Он существует.
…
Мне было десять лет, когда я впервые увидела Его. Он чуть выступил из тени, и луна осветила его сверкающую бледную кожу. Он долго стоял без движения, позволяя мне наблюдать за ним, – о, конечно же, он знал, что я наблюдаю из-за опущенной занавески!
Я помню белые полосы рук на черной изгороди – самое светлое пятно в пестрой картине ночи. Тонкие, словно змеи. Гибкие, словно змеи.
Я спала и знала, что он по-прежнему стоит там, и взгляд его блуждает в моих мыслях. До самого рассвета…
А утром я долго искала Его следы – примятую траву, отпечатки стоп на влажной от ночной росы земле, но так ничего и не нашла. Словно его никогда не существовало.
…
Днями я по-прежнему играла на лугу, распевала песни и плела венки из цветов. Однако взгляд мой нет-нет да и задерживался на самой границе наших миров. Я ждала, надеялась, что он выйдет ко мне, но лес был глух и пуст.
А ночью я снова приоткрывала край невесомой занавески и, затаив дыхание, смотрела на его белое лицо, а черные угли его глаз разглядывали мою душу.
…
«Прошли годы, и маленькая девочка превратилась в прекрасную девушку. Она начала задумываться о своем одиночестве. Окружающий мир вдруг показался ей слишком мал, и населяющие его существа больше не были ей понятными. Ей стало не с кем говорить, и она все чаще начинала смотреть в самое сердце леса, туда, где томился в таком же древнем одиночестве Зверь».

Сегодня мне восемнадцать. Сегодня я не лягу спать. Как только ночь опустит на дом свой непроницаемый полог и все погрузятся в сон: родители, согревающие друг друга чуть теплыми телами, старая облезлая кошка в таком же старом облезлом кресле, слабо тлеющие угли в камине, маятник старинных часов, отсчитывающих поколения, - как только все погрузятся в сон, я открою дверь и выйду из дома.
Я оставлю позади луг с засохшими цветами, я отворю калитку изгороди и перейду безопасную границу.
Я возьму его белую острую руку, и сердце мое ускорит свой бег, поднимаясь вверх, к самому горлу. Его холодные губы изогнутся в улыбке, и он поведет меня в самое сердце нашего леса. Мой зверь.
Сегодня мне восемнадцать. Я больше никогда не буду спать.